Три девушки в ярости  - Изабель Пандазопулос

…

Мицо умер, так и не узнав, что я простила его. Так и не узнав, как горячо я его любила. Как сильно мне его не хватает.

Париж,

22 февраля 1968

Мама,

я не писала тебе уже больше трёх месяцев… Очень уж трудными выдались новогодние праздники. Но, думаю, на Йаросе было намного хуже. Дают ли вам хоть немного отдохнуть ваши охранники? Лучше ли вас кормят? Позволяют ли питать надежды на лучшее, как всегда под Новый год? Вот и я тоже с праздничными поздравлениями. Обнимаю тебя и в самую впадинку твоего ушка, дорогая мамочка, желаю тебе всего самого лучшего.

Я возвращаюсь из Берлина! Вообще-то я оказалась там случайно. Мне плохо везде. Но хуже всего — в университете. Я была не в силах проходить курсы, а того менее — выслушивать пламенные речи тех, кто приходил прерывать лекции.

И наконец, эта пошлая история с бассейном. На торжественное открытие прибыл министр, и вот один студент, самый рьяный из всех, устроил ему провокацию. Это было очень забавно.

Но кто-то в каком-то кабинете решил, что надо выгнать этого Даниэля Кон-Бендита, который по происхождению немец. Тот же чиновник (или другой какой, но такая же мелкая сволочь) затребовал полный список всех агитаторов Нантера, чтобы их наказать. А чтобы этот список получить, администрация университета расставила своих шпиков в штатском по всем коридорам, и они собирают доказательства, которые ей нужны!

Но мы решили дать отпор. Мы сфотографировали этих стукачей. И размахивали этими фотками при входе на факультет! Ясное дело, это не понравилось…

Пойми же, мама, что, сталкиваясь лицом к лицу с этими недоумками, ошалевшими от самодовольства, этими пустоголовыми тупицами, упивающимися маленькой властью в своих маленьких кабинетиках, людьми, которые хотят тащить и не пущать и при этом ждут, чтобы им подчинялись, хотят истребить всё живое вокруг, потому что сами они уже давно умерли, погребённые под кучей бумаг, я до сегодняшнего дня испытывала к ним только презрение и, может быть, немного жалости.

Но с этой минуты я чувствую, как яростно ненавижу их. Да, именно так, я их ненавижу.

Беда в том, что таких много. И в Берлине я видела таких же.

Тех, кто без продыху лезет из кожи вон, чтобы только разрушить жизнь и всё, что есть в ней радостного и творческого…

И именно там, в Берлине, я приняла решение — бороться. Даже если я этого не хочу, даже если насилие мне отвратительно, я вдруг поняла, что у меня нет другого выбора.

Твоя дочь, по-прежнему любящая тебя,

Париж,

4 марта 1968

И снова я пишу тебе, Клео, это уж и вовсе посмешище, я чувствую себя глупцом, веду себя как мать, встревоженная причудами дочки!

Скажи, ради всего святого, что на тебя такое нашло?

Я-то думал, что со временем ты хоть немного успокоишься! Но с тех пор, как ты вернулась из Берлина, хуже уже некуда! Ты на глазах худеешь и плохо выглядишь. Но вовсе не чёрные круги у тебя под глазами и не лицо, осунувшееся от недосыпа, заставляют меня писать тебе. Нет, это та мрачная горячка, что сверкает в твоих глазах, та экзальтация, с которой ты бросаешься прямо в толпу, твой сжатый кулак, занесённый над головами жандармов, в касках и при оружии, которым слишком легко и приятно завоевать такой по-детски безобидный трофей, как ты. И каждый раз тебя осыпают ударами. И ты каждый раз начинаешь заново… Ума не приложу, чего ты хочешь! Но в том, что ты делаешь, нет решительно ничего героического. И даже наоборот — я считаю, что ты трусиха! И если от этих слов тебе станет больно — что ж, тебе же хуже.

Если хочешь умереть — выбросись в окно. Это способ более действенный.

Если хочешь отомстить — берись за оружие и убивай их!

Но если ты хочешь изменить мир, тогда тебе нужно согласиться жить вместе с нами и приближать воплощение наших надежд на день завтрашний.

Твоя страсть к разрушению не приносит пользы никому и ничему, Клео. Всё просто: у тебя нет права погружаться в такую глупую безнадёжность. И я, уж во всяком случае, не позволю тебе этого сделать.

Сегодня вечером мы все собираемся у синематеки, чтобы принять решение о ближайших акциях. Пока Мальро[28] не отступит, нам надо стоять на своём. Я зайду за тобой к 17 часам, жди меня внизу. Захвачу каску и для тебя.

Париж,

1968

Мама!

С тех пор как я приехала домой из Берлина, ты не задала мне ни одного вопроса. Да, впрочем, и вообще едва удостаиваешь меня словом. Полагаю, этим ты хочешь выразить мне неодобрение.

Да, правда, я снова виделась с Магдой. И ещё с твоим братом Карлом и твоей подругой детства Сибиллой. Я встречалась с ними, потому что люблю их и они много для меня значат! За что ты-то, в конце концов, на них злишься? Ни твоё презрение, ни нежелание ответить ничего тут не изменят! Но неужто правда, что ты будто хочешь совсем вытравить их из своей жизни? Как ты можешь быть такой злопамятной, когда они едва-едва выбираются из трудных времён? Скажу честно, я ищу и не могу найти для тебя никаких оправданий. Мне действительно стыдно за твоё поведение.

Потому что твой хмурый вид невозможно объяснить иначе — только заботой о собственном комфорте. Но знаешь что, мама, ты можешь кончить совсем скверно и останешься одна, если будешь упорствовать в твоём притворстве!

Умоляю, мама, позвони Магде! Ей плохо оттого, что ты молчишь.

P. S. И если хочешь, можем за ними съездить, за этими покупками, которые не успели сделать зимой. Клянусь тебе, что мне это будет очень приятно.

Париж,